[Про]зрение - Жозе Сарамаго

Зажглись уличные фонари, по скату небес уже скользнули тени сумерек, совсем скоро начнет темнеть. Комиссар позвонил – и удивляться тут нечему, полицейские чаще всего звонят в дверь, а вовсе не всегда высаживают ее. На пороге возникла жена доктора: Я ждала вас только завтра, господин комиссар, сказала она, сегодня принять вас не могу, у нас гости. Я даже знаю, кто, то есть лично с ними не знаком, но знаю, кто они такие. Не думаю, что этого достаточно, чтобы впустить вас. Пожалуйста. Мои друзья не имеют никакого отношения к тому, что привело вас сюда. А вы и сами не знаете, что, а меж тем пора бы уж узнать. Входите.

Бытует расхожее мнение, что комиссар полиции в силу профессиональных особенностей и в принципе легко приноравливает свою совесть к тому теоретически обоснованному и практически подтвержденному обстоятельству, что чему быть – того не миновать, и что каждому, помимо того, ноша дается по силам его. Впрочем, если уж говорить начистоту, случается порой, что один из таких государственных служащих немалого ранга превратностями судьбы и совершенно неожиданно для себя оказывается между молотом и наковальней, то есть меж тем, каким он должен, и тем, каким он не хочет быть. Вот и для нашего комиссара пришел такой день. В квартире жены доктора он пробыл никак не больше получаса, но и этого более чем хватило, чтобы изъяснить ошеломленной аудитории леденящую кровь подоплеку своего задания. Сказал, что сделает все от него зависящее, чтобы отвести от этой квартиры и ее обитателей более чем тревожное внимание своих начальников, но совершенно не уверен в успехе, а еще сказал, что ему дан кратчайший срок – пять суток – на завершение расследования, и он заранее знает, что примут у него только вывод о виновности, а еще потом сказал, обращаясь к жене доктора, так: Козлом отпущения, уж простите за явную неуместность этого выражения, хотят сделать вас, ну и, весьма вероятно, вашего мужа – за компанию, так сказать, – остальным же в данный момент непосредственная опасность не грозит, а преступление ваше – не в том, что вы убили того бандита, нет, тягчайшим образом повинны вы, что не ослепли, когда все ослепли, непостижимое может быть проигнорировано – но не в том случае, если может быть использовано как предлог. Сейчас – три часа ночи, и комиссар ворочается с боку на бок, не в силах уснуть. Строит планы на завтра, с упорством одержимого прокручивает их в голове снова и снова – сказать инспектору и агенту, что, как и было предусмотрено, он пойдет к доктору продолжать допрос его жены, напомнить подчиненным, что надлежит делать им, а именно – следить за остальными членами шайки, но – только следить, да нет, ничего подобного, сейчас он уже думает о другом, о том, как поведет допрос, как обходными маневрами и лобовыми ударами добьется своего, о том, что любопытно будет, кстати, узнать, в чем будет заключаться обещанная министром помощь. В половине четвертого зазвонил красный телефон. Комиссар одним прыжком соскочил с кровати, сунул ноги в шлепанцы, украшенные логотипом провидения, ринулся, второпях едва не споткнувшись, к столу, где стоял аппарат. Еще не усевшись, схватил трубку и сказал в нее: Слушаю. Здесь альбатрос, ответили ему. Доброй ночи, альбатрос, на проводе тупик. У меня для вас инструкции, записывайте. Пишу, альбатрос. Сегодня, в девять утра, утра, а не вечера, вас на кпп север-шесть будет ждать мой человек, армейские предупреждены, проблем не возникнет. Я правильно понимаю, что он прислан мне на замену, альбатрос. С какой это стати вас заменять, тупик, вы действовали правильно и, надеюсь, так же будете действовать в дальнейшем до самого окончания. Спасибо, и что же надлежит мне делать. Как я уже сказал, на границе, в девять утра, на кпп север-шесть будет ждать человек. Да-да, это я уже записал. И вы передадите ему групповую фотографию, где в числе прочих запечатлено и подозреваемое лицо, вместе со списком имен и адресов, имеющимся в вашем распоряжении. Комиссар почувствовал, как по хребту пробежал нежданный холодок: Но снимок мне еще самому нужен для следственных действий, решился вымолвить он. Не думаю, что очень уж нужен, тупик, скорее даже – совсем не нужен, раз уж вы сами или с помощью подчиненных установили личности всех членов шайки. Вы хотели, наверно, сказать – группы. Шайка – это и есть группа. Да, но не всякая группа – шайка. Не знал за вами такой тяги к точности определений, вижу, вы вдосталь порылись в словарях, тупик. Прошу извинить, альбатрос, я, наверно, еще не совсем ясно соображаю. Спали. Нет, размышлял о том, что предстоит сделать сегодня. Теперь вот знаете, что, а человек, который будет ждать вас в указанном месте, носит синий галстук в белую крапинку, не думаю, что на армейском пограничном блокпосте будет много таких. Я знаю этого человека. Нет, не знаете, он не из нашего ведомства. А-а. Он ответит на ваш пароль: О, нет, времени никогда не хватает. А я что должен буду сказать. Время еще есть. Слушаюсь, альбатрос, будет исполнено, в девять утра я ожидаю на границе. Ну, а теперь ложитесь в постель и досыпайте, и я сделаю то же самое, а то ведь до сих пор работал. Позвольте спросить, альбатрос. Давайте, только коротенько. Этот снимок имеет отношение к обещанной вами помощи. Поздравляю, тупик, вы на редкость проницательны, ничего-то от вашего зоркого взгляда не укроется. Значит, имеет. Да, и притом самое непосредственное, но только не ждите, что я скажу вам, какое именно, пусть это станет сюрпризом. А руководство операцией по-прежнему за мной. Ну, а за кем же. Значит, вы, альбатрос, мне все же не доверяете. Начертите на полу прямоугольник, станьте в него, в пространстве, ограниченном его сторонами, я вам доверяю всецело, а за пределами его – не доверяю никому, кроме самого себя, а ваше расследование – и есть такой прямоугольник, довольствуйтесь тем и другим. Понял, альбатрос. Тогда – покойной ночи, тупик. Доброй ночи, альбатрос. Несмотря на традиционное пожелание министра, остаток ночи ничем комиссару не помог. Сон как не шел, так и не шел, двери и коридоры мозга были по-прежнему закрыты, а там, внутри, за ними, государыней полновластной и самодержавной правила бессонница. Зачем понадобилась ему фотография, снова и снова спрашивал себя комиссар, какую угрозу несли в себе слова о том, что новости будут еще до конца недели, и, хоть сами по себе эти слова ничего угрожающего не значили, но тон, тон, каким были они сказаны, да, тон был многозначителен, и если комиссар, всю свою жизнь допрашивающий самых разнообразных людей, научился различать в спутанном лабиринте слогов тропку, что выведет его к выходу, ему ли не заметить те сумрачные зоны, которые образуются каждым словом и за каждым словом тянутся вслед. Вот попробуйте произнести вслух: Неделя еще не кончится, а вы получите от меня вести, и убедитесь, как легко пропитать эти слова страхом, тлетворным смрадом ужаса, с какой готовностью вздымается за ними колеблющаяся тень отца. Комиссар, хоть и попытался переключиться на что-нибудь более успокаивающее: Но ведь мне совершенно нечего бояться, я делаю свою работу, я исполняю приказы, в глубине души сознавал, что это не так, что он исполняет приказы не потому, что верит, что жену доктора лишь по той причине, что четыре года назад она сохранила зрение, можно теперь обвинить в итогах голосования, когда восемьдесят три процента столичных избирателей бросили в урну незаполненный бюллетень, как будто бы первая особенность повлекла за собой вторую. А он ведь и не верит, ему важно только попасть в цель – в любую цель, а не станет этой, он будет искать другую, и третью, и пятую, пока не поразит ее в самое яблочко или до тех пор, пока людям, которых он тщится убедить в своих заслугах и достоинствах, не станет безразлично, какими методами и средствами он добивается успеха. И в том, и в другом случае он остается в выигрыше. Воспользовавшись этими смутными думами, сон все же ухитрился отомкнуть одну дверь, прокрался по коридору, и тотчас же комиссару приснилось, что министр требует у него фотографию женщины, чтобы иголкой выколоть ей глаза, приговаривая нараспев колдовское заклятье, и, весь в поту, чувствуя, что сердце так колотится, что вот-вот выскочит из груди, он проснулся от криков женщины и громового хохота министра. Какой жуткий сон, пробормотал он, нашаривая выключатель, какие только чудовища не родятся в мозгу. Часы показывали половину восьмого. Прикинув, сколько времени займет у него путь до кпп север-шесть, комиссар едва ли не с благодарностью вспомнил недавний кошмар, который не дал ему проспать. С трудом поднялся – голова была точно свинцом налита, а ноги и вовсе чугунные – еле доковылял, шаркая, до ванной. Вышел оттуда через двадцать минут – несколько взбодренный душем, выбритый и готовый к работе. Надел свежую сорочку, вспомнив при этом: Он будет в синем галстуке в белую крапинку, и двинулся на кухню согреть с вечера сваренный кофе. Инспектор и агент, должно быть, еще спали – по крайней мере, никак не обнаруживали свое присутствие. Комиссар нехотя сжевал рогалик, откусил от другого и снова пошел в ванную – чистить зубы. Вышел, вложил в конверт среднего размера фотографию и список адресов, предварительно переписав его на чистый листок, а потом услышал какой-то шум, доносящийся из той комнаты, где спали подчиненные. Он не стал ни дожидаться, когда выйдут, ни подзывать их к себе. Торопливо нацарапал записку: Должен был уйти очень рано, машину взял, продолжайте наблюдение, особенно внимательно за женами старика с черной повязкой и автора письма, обедайте без меня, вернусь к вечеру, жду результатов. Четкие приказы, точные сведения – ах, если бы и все прочее в суровой жизни комиссара было таким. Он спустился в гараж. Охранник, оказавшийся на месте, приветствовал его и получил приветствие в ответ, меж тем как комиссар размышлял, здесь ли тот и ночует. Похоже, в этом гараже распорядка не существует. Было уже восемь тридцать. Успею, подумал он, через полчаса буду на месте, хотя первым приезжать не надо, альбатрос выразился так ясно и недвусмысленно – это человек будет ждать меня в девять, а я могу появиться через минуту, или две, или три, или вообще в полдень, если мне так захочется. Впрочем, комиссар знал, что это не так, а просто он не должен приходить первым, раньше связника. Может быть, для того, чтобы часовые не забеспокоились, увидев, как торчит по ту сторону границы некий субъект. Утро понедельника, но дороги свободны, и уже через двадцать минут комиссар подкатит к блокпосту. Но где он, этот чертов север-шесть, вслух спросил он, север-то понятно, север, он север и есть, но где мне тут искать шесть. Министр произнес эти два слова самым непринужденным тоном, как если бы речь шла о всемирно известном памятнике или о взорванной станции метро, короче говоря, о чем-то таком, чего всякий столичный житель просто не мог бы не знать, комиссар же не догадался уточнить местонахождение. В один миг стремительно понизился уровень песка в верхней части песочных часов, крошечные песчинки наперегонки, ибо каждая хотела быть первой, посыпались в отверстие, потому что время очень похоже на людей – иногда еле ноги волочишь, а иногда летишь, как олень, прыгаешь, как козлик, что, кстати, не такое уж чудо, потому что самое быстрое из млекопитающих – гепард, пятнистая пантера, а ведь никому еще не пришло в голову сказать: Бежишь, как гепард, и потому не пришло, что олень прибежал к нам из раннего средневековья, когда травили оленей, а о леопардах не было и слуха, не говоря уж о духе. Язык ведь – штука страшно косная, консервативная, и всякий всегда тащит за собой целый воз архивов, и терпеть не может новшеств купно с обновлениями. Комиссар остановил машину, расстелил на руле карту и принялся пытливо отыскивать где-то вверху искомое. Найти было бы много проще, если бы город был вытянут в форме ромба, вписан в параллелограмм, подобный тому, каким, по хладнокровному совету министра, должна была ограничиваться сфера доверия комиссара, однако очертания столицы имеют неправильную форму, так что черта с два разберешь с ходу, север это или, скажем, уже запад. Комиссар глядит на часы и чувствует себя агентом второго класса, ожидающим нагоняя от начальства. К сроку он не прибудет, это невозможно. Старается взять себя в руки и рассуждать здраво. Логически. Но коль скоро поступками человеческими управляет логика, она предписала бы нумерации кпп начинаться с крайней западной точки северного сектора и идти так, как движутся стрелки по циферблату часов, причем песочные часы тут явно не годятся. Может быть, ход рассуждений неверен. Но коль скоро поступками человеческими управляет логика, хоть это и не отвечает на наш вопрос, скажем, что грести одним веслом лучше, чем плыть вообще без весел, а кроме того, давно уж и не нами сказано, что на пришвартованном корабле далеко не уплывешь, а потому комиссар поставил крест – нет, не на колебаниях своих, а в том месте, где предполагал найти кпп север-шесть, и резко рванул с места. Машин на улицах мало, полиции – вообще ни следа, а искушение проскочить на красный так сильно, что противиться ему комиссар не в силах. Он не ехал, а летел, вдавив, что называется в пол, педаль акселератора, если надо было обогнать – обходил по встречной, устраивал так называемый контролируемый занос, наподобие тех акробатов баранки, которые в боевиках заставляют зрителей замирать и вцепляться в подлокотники кресел. Никогда еще комиссар так не вел машину и никогда больше так вести не будет. Когда уже в десятом часу он подъехал к блокпосту, солдат, вышедший узнать, чего надо этому возбужденному автомобилисту, сообщил, что это кпп север-пять. Комиссар выругался, повернулся уж было, но вовремя приостановил движение и осведомился, в какую сторону ему следует направиться. Солдат указал на восток и, чтобы сомнений не оставалось, кратко буркнул: Туда. По счастью, ближайшая улица, тянувшаяся более или менее параллельно границе, оказалась не с односторонним движением – всего три километра, дорога свободна и никаких тебе светофоров, машина взревела, рванулась, развернулась, заложив немыслимый вираж, и вот он, кпп север-шесть. Метрах в тридцати от кордона стоял человек средних лет. Впрочем, он значительно моложе меня, подумал комиссар. Взял конверт и вышел из машины. Военных вокруг не было ни одного, наверно, получили приказ скрыться и затаиться, покуда будет идти процесс узнавания и передачи. Комиссар подумал: Не стану извиняться за опоздание, если начну: О-о, доброе утро, простите, ради бога, задержался малость, запутался с картой, можете себе представить – альбатрос не предупредил, где именно находится кпп, то и дурак поймет, что эта пространная и плохо выстроенная фраза может быть воспринята как фальшивый пароль, а тогда уж одно из двух – либо он позовет солдат, чтобы арестовали провокатора, либо выхватит пистолет и на месте – долой белобюллетников, долой мятежников, смерть изменникам – отправит правосудие, а меня – на тот свет. Размышляя таким образом, комиссар приблизился к кордону. Человек стоял неподвижно и смотрел на него. Левую руку он заложил за пояс, правую сунул в карман плаща и держался слишком непринужденно, чтобы это выглядело естественно. А-а, он вооружен, сообразил комиссар и сказал: Время еще есть. Человек, не улыбнувшись и не моргнув глазом, ответил: О-о, нет, времени всегда не хватает, и тогда комиссар протянул ему конверт, и, быть может, теперь они поздороваются, перекинутся словечком о том, какое славное утро выдалось в нынешний понедельник, но нет – связник ограничился тем лишь, что сказал: Отлично, можете идти, я сам позабочусь, чтобы оно дошло до адресата. Комиссар сел в машину, включил передачу и помчался в город. Терзаясь горечью полнейшего разочарования, он пытался утешиться тем, что представлял себе, как забавно было бы передать связнику пустой конверт и подождать, что будет дальше. Как, меча громы и молнии, изрыгая брань и угрозы, позвонит министр и потребует немедленных объяснений, а он, комиссар, поклянется всеми святыми, сколько ни есть их в небесном синклите, а равно и теми, которые пока еще на земле ждут причисления к лику, что вложил в конверт фотоснимок и список фамилий с адресами, как и было приказано. И я перестал отвечать за это дело, альбатрос, в тот самый миг, когда связной, выпустив рукоять пистолета – да, я сам видел, что у него был пистолет – вытащил правую руку из кармана плаща и принял у меня конверт. Но я же самолично вскрыл его, и там ничего не оказалось, закричит министр. Ну это уже не ко мне, альбатрос, ответит комиссар безмятежным тоном человека, находящегося в полнейшем ладу со своей совестью. Я знаю, я отлично знаю, снова закричит министр, вы хотите, чтобы мы пальцем не тронули эту вашу протеже, чтобы ни один волос не упал с ее головы. Никакая она, альбатрос, не протеже, ответит комиссар, а просто-напросто непричастна к тому, что ей инкриминируют. Какой я вам альбатрос, не смейте называть меня альбатросом, сами вы альбатрос, я министр, министр внутренних дел. Если министр перестал быть альбатросом, то и комиссар полиции больше не будет тупиком. Скорее он больше не будет комиссаром. Все может быть. Немедленно пришлите мне сегодня копию снимка, слышите, что я говорю. У меня нету. Ну так достаньте, да не одну, а несколько, может понадобиться. Где и как. Да проще простого – отправляйтесь к своей протеже и к прочим и не пытайтесь меня уверить, будто исчезнувшая фотография существует в единственном экземпляре. Комиссар покачал головой: Нет, ничего этого не будет, он же не идиот, чтобы принять пустой конверт. Тем временем он уже добрался до центра, где, разумеется, было оживленней, однако тоже не слишком людно и шумно. Он замечал, что на лицах людей, встречающихся ему по пути, озабоченность загадочным образом сочетается со спокойствием. И самого комиссара не слишком сильно озаботило это явное противоречие, ибо то, что нельзя объяснить словами какое-то ощущение, еще не значит, будто его нет и ты не сознаешь его чувством, а не разумом. Вот, к примеру, эта пара – вон там, – видно же, что они нравятся друг другу, что любят друг друга, что они счастливы, и они даже улыбаются, но при этом они не только озабочены, но и, если можно так выразиться, спокойно и отчетливо сознают это. Видно также, что озабочен и сам комиссар, и не эта ли причина заставляет его войти в ближайший кафетерий да позавтракать по-человечески и тем самым отвлечься от воспоминаний о гретом кофе и пересохших рогаликах компании провидение, страховки и перестраховки, и вот он только что заказал себе стакан свежевыжатого апельсинового сока, тосты и настоящий кофе с молоком. Божий дар, поистине божий дар, благочестиво пробормотал он, когда официант поставил перед ним большую тарелку тостов, как исстари повелось, завороченных, чтобы не остыли, в салфетку. Потом попросил газету – на первой полосе все новости были внешнеполитические, о местных делах ничего не было, кроме заявления министра иностранных дел о том, что правительство проводит серию консультаций с различными международными организациями по поводу ненормальной ситуации, сложившейся в бывшей столице, и начинает с ООН, а кончает гаагским трибуналом с заходом в ЕЭС, в МБРР, в ОПЕК, в НАТО, ВТО, МАГАТЭ, МКТ и несколько иных-прочих, второстепенных, а потому здесь и не упомянутых. Комиссар подумал: Альбатросу это, должно быть, совсем не понравилось, похоже, вырывают у него шоколадку прямо изо рта, и, подняв голову, как тот, кому внезапно понадобилось поглядеть подальше, заглянуть поглубже, сказал самому себе, что не эта ли новость стала причиной столь неожиданного и острого – вынь да положь – желания получить снимок. Но он ведь совсем не из тех, кто позволяет обойти себя на повороте, наверняка припас что-нибудь в ответ, приготовил ход и, надо полагать, из самых что ни на есть грязных и пакостных, бормотал комиссар. А потом сообразил, что весь день он будет сам себе хозяин и волен делать что заблагорассудится. Он дал задание – бессмысленное и бесполезное, прямо скажем – инспектору и агенту, которые сейчас, должно быть, притаясь в подворотне или за деревом, стоят-караулят того, кто первым выйдет из дому, и инспектор, конечно, предпочел бы девушку в темных очках, агенту же за неимением лучшего придется довольствоваться бывшей женой первого слепца. Самое скверное для инспектора – если выйдет старик с черной повязкой, и вовсе не потому, что, по общему мнению, следить за молодой-красивой не в пример приятней, нежели за одноглазым стариком, нет, просто одноглазые видят за двоих, ибо второй глаз их не отвлекает и не стремится упрямо увидеть что-то не то, и если кажется, что мы уже что-то подобное говорили, не беда, если так и окажется, неоспоримые истины и следует повторять многократно, чтобы они, бедняжки, не предались забвению. А я-то что делаю, спросил себя комиссар. Подозвал официанта, вернул ему газету, расплатился и вышел. Садясь в машину, взглянул на часы. Половина одиннадцатого, подумал он, хорошее время, хотя спроси его – чем же и для чего оно хорошо, ответить бы затруднился. Он мог бы вернуться в провидение, отдохнуть и даже вздремнуть до обеда, возместить недосып, вызванный проклятой ночью, когда вел мучительный разговор с министром, а потом смотрел не менее мучительный сон, когда альбатрос выкалывал пронзительно кричавшей женщине глаза – однако мысль о возвращении в эти угрюмые стены показалась непереносимой, делать там решительно нечего и совсем не привлекало то единственное, чем он мог бы заняться – проверкой оружия и боеприпасов, что, кстати, непреложно входит в его, комиссаровы, обязанности. Утро еще сохраняло толику рассветного сияния, воздух был свеж – все как нельзя лучше годилось для прогулки пешком. Он вылез из машины и зашагал вперед. Дошел до конца улицы, свернул направо и оказался на площади, пересек ее и вступил на другую, вспомнил, что был здесь четыре года назад и, слепцом среди слепцов, слушал выступления не менее слепых ораторов, и, казалось, слышатся еще последние отзвуки политических митингов, которые на первой площади устраивала ПП, тогда как ПЦ собирала своих сторонников на второй, что же касается ПЛ, то, видно, такая уж ей досталась доля и места не находилось нигде, кроме как на пустыре уже почти за городской чертой. Комиссар меж тем все шел да шел, как вдруг неизвестно как и почему очутился на той улице, где жили глазной врач и его жена. Он прибавил шагу, перешел на другую сторону и был уже метрах в двадцати, когда из подъезда вышла с собакой на поводке жена врача. Комиссар мгновенно повернулся спиной, остановился у витрины и вперил в нее взгляд, ожидая, что если женщина двинется в эту сторону, он увидит ее отражение в стекле. Не увидел. И осторожно повернул голову в противоположном направлении – женщина удалялась, и спущенный с поводка пес трусил рядом с ней. Тогда комиссар решил, что должен следовать за ней, что от него не убудет, если займется тем же, чем в это самое время заняты, надо надеяться, инспектор и агент, и если они пасут свои объекты, то и он обязан это делать, какой бы ни был он комиссар, хотя черт ее знает, куда направляется эта дама и что у нее на уме – может, выгул собачки придуман для маскировки, а может, в ошейник запрятаны нелегальные материалы, ибо давно минули те благословенные времена, когда по заснеженным отрогам альп сенбернары носили бочоночки с ромом, такою вот малостью спасая жизнь тех, кто с ней уже готов был проститься. Наружное наблюдение или слежка за подозреваемой – если уж угодно так ее называть – была непродолжительна. В некоем уединенном месте, подобном деревне, невесть откуда взявшейся посреди столицы, имеется довольно заброшенный сад с огромными тенистыми деревьями, с аллеями и клумбами, с простыми скамейками, выкрашенными в зеленый цвет, с прудом, посреди которого представлена статуя – женщина собирается зачерпнуть кувшином воду. Жена врача меж тем уселась на лавочку, открыла сумку и достала оттуда книгу. Покуда она не открыла ее и не погрузилась в чтение, пес оставался неподвижен. Но вот она подняла глаза от страницы и приказала: Гуляй, и пес вскачь умчался туда, куда ему было надо и где, по бытовавшему некогда иносказанию, никто бы не мог его заменить. Комиссар наблюдал за всем этим издали, вспоминая собственный же вопрос во время завтрака: А что я здесь делаю. В течение пяти минут ожидал он, укрытый густой листвой, и счастье еще, что пес не пошел в его сторону, если бы учуял, одним рычанием дело могло бы не кончиться. Женщина никого не ждала, она просто вывела собаку на прогулку, как поступают и все прочие. Комиссар, скрипя гравием, направился прямо к ней и стал чуть поодаль, в нескольких шагах. Женщина медленно, словно нехотя оторвалась от книги, подняла голову, всмотрелась. Не сразу, потому, наверно, что явно не ожидала встретить его тут, но все же узнала и сказала: Мы вас ждали-ждали, но вы все не шли, а собака больше терпеть не могла, я ее вывела, но муж дома, готов принять вас в том, разумеется, случае, если у вас есть время ждать моего возвращения. Время у меня есть. Ну, тогда идите, я скоро буду, как только собака справит свои дела, она ведь, согласитесь, не виновата, что люди проголосовали не так, как кому-то хотелось. Если не возражаете и вам все равно, давайте поговорим здесь, без свидетелей. Если не ошибаюсь, этот допрос, если по-прежнему именовать его так, будет потом проведен и с моим мужем. Да это не допрос никакой, я и блокнот из кармана доставать не буду, и диктофона у меня нигде не припрятано, а кроме того, и память уже стала не та, легко теряет все, если только не скажу ей, чтоб запоминала, что услышит. Вот не знала, что память слышит. Да это третье ухо – те, что снаружи, всего лишь передают ей звук туда, внутрь. Ну так что же вам угодно. Я ведь сказал – поговорить с вами. О чем. О том, что происходит в этом городе. Господин комиссар, не могу передать, как я благодарна, что вы вчера пришли к нам в дом и рассказали – мне и моим друзьям, – что есть в правительстве люди, страшно заинтересовавшиеся феноменом жены доктора, которая четыре года назад не ослепла, а теперь, по всему судя, организует заговоры с целью ниспровержения и так далее, так что скажу вам прямо – если больше вам сказать мне нечего, очень сомневаюсь, что есть смысл затевать новую беседу. Министр внутренних дел затребовал у меня фотографию, где вы сняты вместе с мужем и друзьями, и сегодня утром я передал ее на границе. Ага, значит, все же нашлось что мне сказать, но в любом случае можно было не следить за мной, а идти прямо ко мне домой, благо адрес вы знаете. Да я и не слежу, не прячусь за дерево, не притворяюсь, что читаю газету, ожидая, когда выйдете из подъезда, чтобы тронуться следом – именно так поступают сейчас мои подчиненные в отношении ваших друзей – а если я приказал следить и следовать за ними, то лишь для того, чтобы занять их делом. Иными словами, вы оказались здесь случайно. Именно так, совершенно случайно проходил по улице и увидел, как вы идете с собакой. Трудно поверить, что совершенная случайность занесла вас именно на мою улицу. Называйте это как хотите. Во всяком случае, это счастливая случайность, если бы не она, я никогда бы не узнала про фотографию, которая теперь в руках министра. Я нашел бы и другой способ. Но все же – не сочтите за чрезмерное любопытство – зачем она ему понадобилась. Не знаю, он не сказал, но с уверенностью можно утверждать – ничего хорошего это не сулит. Так что же – вы не будете допрашивать меня. Если бы это зависело от меня – ни сегодня, ни завтра и никогда, потому что все, что мне нужно знать об этой истории, я уже знаю. Объясните-ка потолковей и присядьте, не склоняйтесь надо мной, как та девушка с кувшином. Из-за кустов внезапно вынырнул пес и с лаем, большими прыжками помчался прямо на комиссара, а тот инстинктивно отпрянул на два шага. Не бойтесь, сказала жена доктора, ухватывая собаку за ошейник, он не укусит. А как вы узнали, что я боюсь собак. Тут не надо быть ясновидящей – заметила, когда вы были у меня дома. Неужели это так заметно. В достаточной степени, сидеть, и последнее слово было адресовано псу, который перестал лаять и теперь, вселяя еще большее беспокойство, исторгал откуда-то из глубины гортани протяжное рокочущее ворчание, подобное звуку органа, расстроенного в нижних регистрах. Вы бы в самом деле лучше присели, чтобы он понял, что вас нечего опасаться. Комиссар, осторожно и сохраняя дистанцию, присел на скамейку. Как его зовут. Констан, но это – для краткости, а вообще мы с друзьями называем его слезный пес. Слезный пес. Потому что когда четыре года назад я расплакалась, он слизал мне слезы со щек. Во время эпидемии слепоты. Да, в те бедственные дни, так что перед вами – второе чудо, помимо женщины, которая не ослепла, хоть, казалось бы, и должна была, есть еще и наделенный даром сострадания пес, который пьет слезы. А было ли это в действительности или снится мне. То, что снится нам, господин комиссар, тоже происходит в действительности. Надеюсь, не все. У вас есть какие-то особые причины считать так? Нет, просто к слову пришлось. Комиссар солгал, ибо фраза, которую он хотел произнести, но не выпустил изо рта, звучала бы так: Надеюсь, альбатрос не выколет тебе глаза. Пес подошел вплотную, так что едва не ткнулся мордой в колени комиссару, поглядел на него, словно говоря: Я не причиню тебе вреда, не бойся, как она не боялась в тот день. Тогда комиссар медленно протянул руку и дотронулся до собачьей головы. Ему захотелось расплакаться, дать волю слезам – пусть текут и катятся по щекам, и, может быть, снова случится чудо. Жена доктора спрятала книгу в сумку и сказала: Пошли. Куда, спросил комиссар. Пообедаете с нами, если у вас нет дел поважнее. Вы уверены. В чем. В том, что хотите сидеть со мной за одним столом. Да, уверена. И не опасаетесь, что я обманываю вас. Нет, я видела у вас слезы на глазах.